Шанхай. Любовь подонка - Страница 69

Цок. Цок. Цок.

Я вспомнил, как когда-то — очень-очень давно, в прошлой жизни — мы сидели с ней в кафешке на Профсоюзной: невкусный салат, белый пластик стаканчиков, сигаретный дым, ее пальцы, выстукивающие легкую дробь по столу.

Холодная морось сентября за окном. Наш разговор о поездке: «Ты там будешь, как Гулливер…».

Вот оно!..

Стекло треснуло — бабочка-мысль влетела в окно.

По-хозяйски расположилась в средоточии души, сложила невзрачные крылья: «Прими меня такой, как есть. Открой глаза!»

Я действительно попал в шкуру свифтовского героя: стал Гулливером — не тем, что попал в плен к вздорным лилипутам, но когда он жил в стране лошадей.

Долгое время я мнил себя просвещенным европейцем, терпеливо нес бремя белого человека, снисходил к азиатской жизни с высоты своего немалого роста.

Был таким же, как мой сосед Лас… Циником и демагогом.

Ненавидел обращение «лаовай». Находил китайцев забавными туземцами. Усмехался рассуждениям о «многотысячелетней культуре», добавлял про себя: «было, да сплыло».

Сейчас я другой.

Я не окитаился — это невозможно.

Я не прогнулся под китайцев психологически — это удел просвещенных китаистов, знатоков языка и культуры.

Я по-прежнему чужой для китайцев, но теперь и русские — чужие для меня.

Парадокс в том, что невзрачные на первый взгляд «туземцы» вдруг оказались гуигнгнмами, а соотечественники предстали настоящими еху. Лаоваями.

Подобно Гулливеру, размышлявшему о семье, друзьях и сородичах и проницавшему в их внешности и душевном складе то, чем они являлись на самом деле — а они были еху, я с ужасом понимал про себя, что и я такой же. Быть может, немного изменившийся благодаря общению с гуигнгнами, но все равно — еху, чужой.

Только теперь уже — чужой всем.

Гулливера выставили из лошадиной страны. Он жестоко страдал и пролежал больше часа без памяти, когда «гнусное животное» жена обняла и поцеловала его. Меня пока вроде не гонят и даже продлевают визу. И поцелуи жены я перенес стойко, словно солдат, который выносит тяготы и лишения воинской жизни, как велит Устав.

У меня есть девочка-женщина, моя Ли Мэй. Стихии, в которые она верит — Земля, Огонь — не ладят друг с другом, но это хрупкое существо отважилось на борьбу.

Инка боролась со мной, Ли Мэй — бросила вызов всему окружающему миру.

Мне горько от собственного безволия. Душит чувство непоправимой ошибки, будто я упал в глубокий овраг, населенный тенями прошлого.

Нужны силы, чтобы выбраться.

Я посмотрел на темные черточки иероглифа «ли».

«Сила»…

Из раздумий меня вывел щелчок зажигалки.

— Ну и кто она? — выпустив струйку дыма, Инна попыталась улыбнуться.

Вышло холодно и кисло.

— Кто?

— Она. Та, которую ты любишь.

— С чего ты взяла?

— Вадик, Вадик… Я ведь тебя знаю. Слишком хорошо знаю. Ты без любви не можешь. Ты же у нас романтик. Больной на всю голову, извращенный романтик.

— Чего это «больной»?

— Ты алкоголик.

— Да ладно. А извращения-то причем?

— Мне рассказать тебе? При всех — пусть послушают…

— Не дури. Ну, хорошо, что ты хочешь знать?

— Что расскажешь.

— Она студентка. Ей девятнадцать.

— Китаянка?

— Э… в смысле… А, да, конечно.

— «Конечно»?

— Ну, просто — китаянка. Не придирайся, кончай.

Глаза Инны расширились от злого веселья:

— Да я бы с радостью… кончила… Да что-то в последнее время не удается. Теперь хоть буду знать, почему.

Мне показалось, она вся лучилась ненавистью. Особенной, выдержанной, вежливой ненавистью, характерной для офисных работников и людей из сферы обслуживания.

От ее улыбки стало неуютно.

Противно, будто на лицо неизвестно откуда прыгнула жаба.

Сходил к бару и принес еще пару пива. Для разгону пойдет, а ближе к ночи убьюсь, чем покрепче.

— А можно узнать…

Инна подалась вперед.

— Как оно, с китаянкой? Какие впечатления?

— Перестань.

— Ты у нее, случайно, не первый?

— Не случайно.

— Я так и подумала. Бедная девочка. Малолетка. О чем же ты с ней говоришь?

— Это мое дело. Поверь, есть о чем.

— Верю. Ты знаешь — верю. Только мне кажется, что говоришь в основном ты — и наслаждаешься, когда она тебе в рот заглядывает. Ну конечно, ведь так приятно быть Учителем. «Да, моя господина?»

— Хватит.

— А помнишь, ведь мне было столько же, сколько ей сейчас. В тебя тогда втюрилась Юлька Заварина, мы еще с ней были лучшими подругами, помнишь? У вас занятия по английскому были вместе, а она привела меня к вам на факультет. Глупая, похвастаться захотела. Впрочем, это не она оказалась глупой, а я…

— Не прибедняйся, Инн. Я любил тебя за многое, в том числе и за ум.

Вышло фальшиво.

— Вот видишь… «Любил». Хотя и так ясно. Помнишь, я как-то спросила тебя, за что ты меня любишь? И ты сказал: «На этот вопрос ответа нет. Любовь — чувство иррациональное. По полочкам не разложишь — за это вот люблю, а еще за вот это и за то. Просто — или любишь, или не любишь. А если можешь объяснить, за что — это уже не любовь». Помнишь такое?

— Нет.

— А я помню. Как и тебя, тогдашнего. Да и себя тоже. И то, что ты был у меня первым. И аборты свои — тоже помню…

— Мы были студентами. Сами еще дети.

— Зато теперь сильно повзрослели. Господи, какая же я дура…

Это хорошо, подумал я, что Инка больше не пьет. Иначе не обошлось бы без всхлипываний, демонических смешков и попыток подраться.

Теперь это исключительно мое амплуа.

— Э, ну-ка, потише там! — я развернулся к фуражечным туристам. — Не одни тут сидите. Да и не Россия вам тут…